Всем, кто бывал в РГГУ, хорошо знакомы наши обшарпанные аудитории, падающая с потолка штукатурка, старые стулья с выкрученными болтами — всё это, безусловно, создаёт специфический шарм, особенно если держать в уме то, что РГГУ был создан на базе Историко-архивного института. Дескать, да, у нас нет денег на модный современный дизайн интерьеров, но у кого они сейчас есть? Зато мы создаём уют и сохраняем то малое, что нам осталось от прошлых хозяев (кстати говоря, высшей партийной школы КПСС). Своеобразная интеллигентская кухня, где все свои. Я пришёл сюда, отучившись год в вышке, надеясь именно на это — на то, что объём учебы будет не таким большим и что преподаватели и деканат смогут проявить гибкость, когда у меня, например, расписание работы немного наложится на учебные часы. Я пришёл, потому что к концу первого курса ФиПЛа вышки (сейчас ФиКЛ) понял, что заниматься лингвистикой-наукой не хочу, но хочу выучить один из скандинавских языков, попутно осваивая языкознание в фоновом режиме. В РГГУ традиционно языки сильнее и на них даётся больше часов, а в том году как раз был набор на норвежский, так что я решил, что это мой шанс. На деле оказалась, что такая нерегламентированность, отсутствие чётких стандартов и даже фиксированного времени сдачи сессии обернулись против меня, но об этом чуть позже.

Мой первый курс прошёл без особых зон турбулентности. Да, меня слегка удивляло то, что, например, сотрудник деканата не может сделать мне справку, потому что «вы знаете, я просто не специалист по экселю, давайте вы дождётесь коллегу, и тогда мы решим этот вопрос». Или то, что на курсе по введению в компьютерную лингвистику нам рассказывают о «передовых достижениях», которые были актуальны лет 40 назад. Мне казалось это незначительным, в первом семестре я в основном занимался собственными проектами, поскольку большинство дисциплин были перезачтены, и учил норвежский. Во втором семестре начались курсы по двум фундаментальным дисциплинам — по морфологии и по фонетике. Они были прочитаны качественно, курс морфологии запомнился мне привлечением материалов актуальных исследований, лингвистических ресурсов, а также лояльностью преподавателей и адекватностью заданий на семинарах и на экзамене.

Самодуры в образовании — это, конечно, не новость и не то чтобы огромная редкость даже в хороших западных университетах. Проблема не в них, они будут всегда, проблема в том, как выстроена система — способна ли она избавляться от таких «сломанных шестерёнок», игнорирует ли она их, или наоборот — она за их счёт живёт. К несчастью, в РГГУ правдой оказалось последнее. Директор института, когда я рассказал ей о сложившейся ситуации, только развела руками и сказала, что обсуждать своих коллег со мной не будет. На пересдаче я получил три, мне предлагали оценку выше, если я решу дополнительные задания, но я был настолько зол, что решил на этом историю с курсом дискретной математики для себя закончить.

На втором курсе ситуация стала тяжелее, отчасти из-за того, что я понимал — здесь меня никто не защитит и на уровне администрации помощи не дождёшься, а студенты, к сожалению, слишком инертны, чтобы самоорганизоваться и бороться с бесправием и идиотизмом. Отчасти — качество образования показалось мне хуже, а подходы новых преподавателей — авторитарнее и неадекватнее. Одна из преподавателей норвежского не разрешила осваивать мне курс в автономном режиме, хотя я только что прошёл используемый в группе учебник в университете Осло, и мне приходилось как под копирку списывать всё то, что я делал летом (другая, впрочем, была очень лояльна и разрешила мне идти по индивидуальному плану). На курсе автоматического перевода нам презентовали систему, которую автор считал самой передовой разработкой в области, на которую выделяет гранты МинОбр, но переводила она почему-то хуже, чем гугл-переводчик, а её сайт с дизайном начала 2000-х работал только с ноутбука преподавателя — с обычных компьютеров через пару минут пользования вылетал. Самое неприятное ждало меня в конце — на курсе общей семантики и лексикологии.

После прочитанных известным лингвистом М. А. Кронгаузом лекций, на мой взгляд, довольно хороших, настала пора семинаров. Преподаватель, назовём её Александра Александровна, оказалась довольно активной и острой на язык женщиной, которая на занятиях обращалась ко мне с такими репликами: «Кажется, Виль совсем не понимает, что такое коннотация», «Виль, вы меня поражаете», и наконец «Виль, ну, а что вы молчите, у вас же такой острый деструктивный ум» (цитаты почти точные). А.А. предупреждала, что она жёсткий преподаватель, и что никакие «отмазки» с ней не пройдут — однажды она рассказала историю про девочку, у которой погибли родители, и та просила принять ответ, пусть и подготовленный по другому учебнику, на что А.А. согласилась, «ведь я не монстр». «Надеюсь, всем сейчас стало немного стыдно» — подытожила А.А.

Мне это казалось забавным до того момента, пока не настала пора мне выступать с докладом о статье лингвиста Р. Якобсона. На первой паре А.А. рассказывала нам про семантические компоненты слов, отвечающие за связность текста, мы вместе составили на доске небольшой рассказ для анализа. В начале второй пары она заглянула в класс и попросила закончить задание, группа поняла так, что закончить нужно на доске, и кто-то вызвался размечать выписанный на ней рассказ. Через 15 минут она вернулась в аудиторию, спросила, закончили ли мы, и тут выяснилось, что по её мнению задание должно было быть всеми переписано в тетради. Она начала кричать, стыдить студентов со словами «я уже своё отучилась, я для кого это пишу», после чего решила проверить наши записи. Вырвав мою записную книжку из рук, она обнаружила, что текст в ней я не разметил, на повышенных тонах произнесла: «Аюпов — минус пятьдесят баллов» и сделала соответствующую пометку в списке группы. В РГГУ балльная система, и за курс можно получить максимум 100, а 50 — это тройка, по-моему, нижняя граница. После разноса и проверки тетрадей остальных она села на стул и словами «ну давайте, идите» вызвала меня читать доклад.

На протяжении всего доклада А.А. демонстративно сидела ко мне спиной, уставившись в телефон, и периодически оборачивалась на меня, вслух отмечая, что я ничего не знаю о той или иной области языкознания. Само содержание её критики тоже обескураживало, поскольку А.А. оперировала представлениями о лингвистике из школьного учебника, утверждая, например, что в русском языке есть именно приставки, суффиксы и окончания, и категорически отвергая использованную мной более современную парадигму лингвистической морфологии, в которой разница между суффиксом, окончанием и приставкой представляется туманной, и принято использовать термин «аффикс» или суффикс/префикс, чтобы обозначить позицию морфемы в слове. Как выяснилось позднее, о реальной научной деятельности А.А. не известно почти ничего. Я вышел с пары с трясущимися руками. По курсу я попросил тройку автоматом — такая возможность была анонсирована в начале, но А.А. почему-то настаивала на том, чтобы отправить меня на экзамен, «сейчас придёт Максим Анисимович и вы наверняка ответите на отлично». Я отказался.

Моя колонка уже и без того перегружена деталями о случаях несправедливого и неадекватного отношения к студентам, их было гораздо больше, всего здесь не уместить. Хочу только кратко подытожить события после окончания летней сессии второго курса. Деканат чуть не исключил меня за неуспеваемость, не предупредив о том, что мне нужно срочно досдать академическую разницу (даже не предупредив, кому, до какого числа и в каком объеме). Исключил бы, если бы я случайно не зашёл туда по другому вопросу. Вместо переводческой школы в Подмосковье, куда я с трудом отобрался, меня обязали в это время проходить практику в деканате — переписывать какие-то цифры из одной бумаги в другую. В школу поехать не удалось. На третьем курсе читаются дисциплины с актуальностью в лучшем случае 1975-го года, а новая преподавательница норвежского гнобит студентов, доводит в буквальном смысле до заикания вопросами «а что, задание не нужно делать целиком?», «вы что, не помните перевод?» и устраивает получасовые разносы студентам на тему того, что они без предупреждения опаздывают на пары или получают «недостаточно хорошие оценки». В общем, к октябрю я понял, что у меня нет больше сил это терпеть, и принял решение уйти.

Сегодня я больше не студент РГГУ, в ближайшие год или два студентом вряд ли буду, но мой текст — это не призыв бросать вузы и вставать на баррикады, такой шаг был бы слишком радикальным. Я призываю к другому: к чувству социальной ответственности. Ни в коем случае не хочу винить других студентов в бездействии и понимаю, что против такой системы бороться трудно. Но всё-таки, мне кажется, что студенчество — это именно тот возраст, когда ресурсов и связей становится достаточно, чтобы объединяться и совместно бороться за лучшее качество образования и уважительное человеческое отношение к себе внутри академического сообщества. Нам часто плохо и душно в наших вузах, но как только мы вспомним, что и нашим ближним так же плохо, возможно, из этого получится что-то очень хорошее. Уж простите за такой вот «социализм», но ничего не изменится, пока мы не осознаем себя как единое целое, с общими целями и потребностями, чтобы вдруг ощутить свою созидательную силу. Да, идеального образования не бывает, но бывает неплохое. А бывает плохое, которое даже не старается стать чуть лучше и упивается своей плохостью. И с этим надо бороться.


Я буду очень рад, если кто-то меня услышит и что-нибудь изменится, но в любом случае ещё раз благодарю за внимание и за возможность высказаться в публичном пространстве.